В стране телохранителей. Давид Гай. “Телохранитель”. Пальмира: Москва/Санкт-Петербург, 2024.
Жестко-антисталинская повесть Давида Гая “Телохранитель” была написана в 1988 году. Это было время надежд, когда в Советском Союзе в разгаре была перестройка, а западные философы и политологи вроде Питера Сингера и Фрэнсиса Фукуямы провозглашали расцвет альтруизма и "конец истории", т. е. "конец века идеологических противостояний, глобальных революций и войн" (эссе «Конец истории?» вышло в 1989). Казалось, что пришла глобальная эпоха осмысления и "Телохранитель" внес свою лепту в этот процесс. Повесть сразу же была замечена, войдя в сборник детективов. К детективам как таковым текст не имел отношения, однако драматическая коллизия интриговала и потому вызвала интерес издателей. Повесть почти целиком напечатала “Неделя” – приложение к популярным в ту пору “Известиям”.
Вспоминает автор:
“Телохранитель” попал в число бестселлеров. Хотели даже снимать фильм, но не нашлось немалых средств и энтузиазма продюсеров – одна только ключевая сцена ареста на Красной площади подозреваемого якобы в попытке убийстве Берии потребовала бы сложных съемок при скоплении людей и временного закрытия этого сакрального места.
Инициатива публикации принадлежала известному журналисту, шеф-редактору приложения Станиславу Сергееву. Он же познакомил меня с ворохом писем-откликов, весьма положительно отозвавшимся на публикацию, за исключением нескольких гневных посланий сталинистов.
Одно письмо поразило. Писал бывший сталинский охранник, живший в Днепропетровске. Он подверг меня критике: “У нас, действительно, служил капитан по имени Ким, его и впрямь кликали “цыганом”, тут автор не погрешил против правды, однако фамилия его была другая. Гай тут поднаврал…” Представьте себе мою радость от попадания чисто художественной, придуманной вещи и ее героев в разряд близкой к документу…
Работая над повестью, я смог найти нескольких бывших охранников вождя и те поведали кое-какие реальные эпизоды их службы. Эти эпизоды придали тексту почти документальную окраску, хотя, повторю, это чисто художественная проза."
Повесть затем выходила дважды отдельными изданиями, будучи пристыкованной к роману Давида Гая о Достоевском и Апполинарии Сусловой и к его же документальному исследованию о жизни, борьбе и гибели Минского гетто. Обе книги тогда стали открытиями, ибо были первыми, затронувшими такую тематику. Антисталинская повесть придала им дополнительную остроту и в хорошем смысле сенсационность.
Автор эмигрировал в США в 1993 году и, по его словам, “если честно, не вспоминал “Телохранителя”. Это был давно пройденный этап”. Каково же было его изумление, когда в России в 2014 году по его повести появилась аудиокнига! Значит, кто-то в путинской стране помнил и оценил стремление Давида Гая задать мучавший его вопрос: существует ли наряду с физическими законами закон сохранения вины? Спускаясь вниз по спирали, в ад российского тоталитаризма, сегодняшние россияне уже лучше подготовлены к ответу. Хотя сила отрицания, отрицания как механизма психологической защиты, творит чудеса с раненными шокирующе острой правдой и в основном “чудеса” эти происходят вопреки логике. Не задействованные впрямую в преступлениях режима (а режим делает именно окружение Хозяина) выдвигают разные, но такие однотипные по сути оправдания: "знали, но не участвовали", "не знали, разве что подозревали"; "участвовали, но токмо во благо семьи и больных деток"; "всего лишь охраняли"; "выполняли свои обязанности, но сами не казнили". Отвечает ли за обезглавливание точильщик топора? Отвечал ли заводчик Топф за то, где использовались его технологии (в Бухенвальде и Аушвице, если кто не в курсе)? Опыт второй половины двадцатого века подтверждает, что "закон сохранения вины" — это лишь начало: признание коллективной и персональной вины — только первый шаг в нужном, морально значимом направлении. Дальше следует коллективное и индивидуальное искупление, и это выше персональных самооправданий или формальных отписок. Главный герой “Телохранителя” Лучковский не отказывается от "неоднозначного" эпизода своей биографии, но предпочитает минимизировать собственную роль и вообще заблокировать воспоминания — пока не сталкивается с триггером, внезапно, как бисквит-madeleine в романe Пруста, возвращающим его в прошлое, и не проводит свой собственный "автобиографический анализ". Избегая "спойлеров", все-таки необходимо сказать, что герой, похоже, простил сам себя, поэтому таким ударом оказывается для него непрощение нового друга Шахова.
Не стоит добавлять, как изменился за последние тридцать с лишним лет мир, как жестоко ошиблись идеологи либеральной демократии, предвещавшие универсальное движение в направлении гармонии и торжества альтруизма. Уроки "Телохранителя" снова понадобились в России. Но дадим слово автору: “…Со мной связался известный питерский издатель Вадим Назаров и предложил выпустить повесть отдельным изданием в задуманной серии книг, бывших на слуху в Перестройку и неизвестных новому поколению россиян. Это был смелый поступок с учетом смысла текста. Ощущения протагониста Лучковского относительно существования закона сохранения вины прямо связаны с агрессией путинской России против Украины. Личная вина отдельного человека, служившего кремлевскому тирану, коллективная ответственность народа, для которого Сталин был иконой... И все это закольцовывается на нынешней ситуации в стране, живущей под гнетом другого вурдалака, международного преступника и убийцы. Пересечения невероятно актуальные!”
Что мы, выходцы из советского периода, дали международному цезаурусу? Слова "перестройка", "спутник" и "гулаг" ("гулаг" — именно так, не аббревиатура, не имя нарицательное, а существительное, означающее систематизированное угнетение). Что представляет из себя культура постсоветского тоталитаризма? Манифестированный прогресс и латентная опрессия[1], свобода на плакатах и несвобода, растущая вглубь, как раковая клетка. Вся власть диктатору. Иллюзорная, недолгая власть — стукачам и приспособленцам. И бесправие и вполне пещерная деморализация — народу. Контакт с реальностью происходит/ просеивается через частое сито лгущей прессы, воспитывающей будущих наложниц и наложников режима, жертв хронического стокгольмского синдрома. Что знают граждане о своей стране? Как родина стала отождествляться с властью — и это не просто смешная калька с чешского? То есть, присягая на лояльность родине, подразумеваем сегодняшнего диктатора, и никакая самоирония и культура стендапа, никакой Эзопов язык на отменят этой тождественности. Результатом является пространство, замкнутое на себе самом. Развязанная в центре Европы война, ведущаяся по чуть ли не средневековым правилам, — это, в какой-то мере, крик о помощи загнивающей, отмирающей системы. Некроз зашел так далеко, что лечение уже не будет эффективным, но, если не отрезать этот больной орган, погибнет весь организм.
По мере знакомства с протагонистом и его секретом, давнишней службой в охране Сталина, Лучковский становится нам все более симпатичен. И очень жаль его в конце повести. Да он и есть хороший человек позднесталинского разлива. Но в том-то и суть проблемы, позволившей книге Давида Гая вернуться на книжные полки: моральная дилемма, с которой сталкиваются поддавшиеся вольному или вынужденному соблазну мелкие прислужники большего Зла, хорошие люди, до сих пор не разрешена. И мы остаемся с новыми вопросами: является ли зло количественной категорией и где провести черту? Есть ли срок давности у мелких сделок с совестью? И, важнее всего, как начать процесс искупления?
Думается, что эти вопросы универсальны. Как в лепрозории, где уважают больше того, на ком больше язв, выходцы из советского периода чуть не хвастаются наследственными болячками: кто вышел из надзирателей, кто из семьи невинно осуждённого, у кого-то родитель промышлял деловарством[2] или голосовал "за" ради прогрессивки или мимолетного избавления от хронического страха. Но все живут, во всяком случае, жили до февраля 2022, в тени прошлого.
Что ж, безумный диктатор отправил нас “назад в Будущее”! — У нас появился шанс примерить на себя башмаки героев и подонков, жертв и стукачей. Стрелялки обратились убийствами. Людоедики выросли в людоедов, как тот хорошенький, дружелюбно урчащий монстрик из сериала "Stranger Things". В литературной палитре последних двух лет, кажется, остались только белый и черный. Повесть из прошлого века, написанная в лучших традициях реализма, при этом динамичная (не зря она оказалась когда-то под одной обложкой с детективами!) и обогащенная горестным психологизмом, возвращает оттенки и весь спектр чувств, без которых невозможна глубина рефлексии и конечное осознание. Она может оказаться очень важным предупреждением для жителей страны телохранителей.
Добавить комментарий